«Как-то, весной 1944 года, находясь в ташкентской эвакуации, я встретила ректора ленинградской консерватории, Павла Алексеевича Серебрякова [далее – П. А.], очень счастливого, с сияющими глазами. Я, естественно, поздоровалась, а П. А. сказал: «Надя, записывайтесь в бригаду маляров и штукатуров. У меня есть сведения, что в сентябре консерватория вернется в Ленинград! Надо к нашему приезду привести здание в порядок». Сказано-сделано. В бригаде было человек 25-30, и в конце мая мы начали собираться в дорогу. Ташкентский вокзал. Мы стоим на перроне, подали состав. Состав – как состав, но в конце этого состава был прицеплен вагон доисторический, допотопный, даже кинематографистам не снилось такое. Нам сказали, что это – наш вагон. Начался штурм вагона дружной бригадой. В результате штурма на перроне остались маячить две сиротливые фигуры, которые, как выяснилось, не обладали высокими боевыми качествами. Были это Вера Годлевская (семь лет назад я ее встретила в качестве проректора минский консерватории) и я. Что делать? Мы в отчаянии забрались в тамбур другого вагона и притаились. Поезд тронулся, мы поехали в Ленинград. Спали мы на полу тамбура, но зато днем я сидела на подножке, обхватив поручень рукой. «Ну совсем беспризорная», – думала я. Поезд тянулся медленно, кругом – необозримая, уже отцветшая степь, небо тоже было каким-то отцветшим. А ведь что такое степь я знала – родилась на Дону. Все располагало к грусти. Дома нет, родителей давно уж нет, и единственный брат, с которым до войны мы жили вдвоем, находился на фронте, в медсамбате. Тревожно за него. Ну и черт с ним, с домом. По глупости или наивности меня не интересовало, где я буду жить – как все, так и я. Когда бы я еще покаталась вот так, вися на подножке? Не помню, на какие сутки темным вечером поезд остановился в кромешной тьме, мы закрылись в тамбуре, где-то маячила лампочка, освещая кусочек здания какого-то вокзала. С прибытием нашего эшелона, на вокзале зазвучала музыка, томный голос пел «В парке Чаир распускаются розы»… Какой парк, какие розы?!. Кроме маленькой горящей точки, качавшейся от ветра, ничего нет, мы ничего не видим. И почему-то нам стало жутко. Мы стояли в тамбуре, уткнувшись носами в стекло, пытаясь понять, где же мы? Вот так мы доехали до Москвы. «Ты и от Москвы до Ленинграда будешь ехать на подножке?» – спросила очень строго Годлевская. Из Москвы мы выехали глубокой ночью. Дверь тамбура закрыли. Мы не спали, поезд тащился еле-еле. Подъезжая к Ленинграду, мы увидели лес мертвых деревьев, кроны которых были срезаны артснарядами – и так до самого Ленинграда. Мы приехали в одиннадцать вечера. Нас ждал грузовик, погрузившись в машину, мы покатили прямо на Невский. Невский был величественным, но мне показалось, что город онемел от горя. Безмолвие, казалось, что дома уже не откроют своих окон и дверей… Вот здание, пострадавший фасад которого тщательно, удивительно аккуратно, заделан фанерой. Чистота города поражала. Мне казалось, что все умыто человеческими слезами. Притихшие, мы добрались до консерватории. Поселили нас в Малом зале им. А. Глазунова: кресла сдвинули в сторону, мы расположились посередине. Колоссальное здание надо было приводить в порядок. П. А. позаботился, и откуда-то появились бочки с масляной краской, кисти для малярных работ, пульверизаторы для побелки потолков, несложные инструменты для штукатурных работ. Все с энтузиазмом взялись за работу. Белили, красили, штукатурили, очень спешили. Педагоги, оставшиеся по тем или иным причинам в блокадном городе, жили в консерваторском здании. Мы разбирали печурки, с трубами, выведенными в окна – все нужно было убрать. Однажды я махнула рукой на все, села за рояль. Начала играть, как сейчас помню, несколько сонат Скарлатти, одну за другой. Сижу, музицирую. Поднимаю глаза – стоит П. А. Серебряков (он прилетел из Ташкента, чтобы проследить, все ли готово к возвращению консерватории). К моему изумлению, он не ругал меня, а, улыбаясь, сказал: «Я не знаю, какой из вас получился маляр…» Далее он щедро отвесил комплимент по поводу моей игры. Доброе слово сделало свое дело. Естественно, я тотчас же схватила пульверизатор и с еще большим энтузиазмом принялась за побелку. Надо сказать, что мы рвались ремонтировать и фойе Малого зала им. А. Глазунова и сам зал. Но нас, как специалистов низшей квалификации, не допустили к таким работам. «Там лепка и пр., там нужны настоящие специалисты, мастера», – сказал П. А. Мы обиделись, но ректор был, конечно, прав. Отремонтированная консерватория сияла, вся свежевыкрашенная. В ней помыли полы, окна, поменяли электропроводку. Появился полотер, к сожалению, без одной руки. Он глядел на нас, и на его лице была радость. Мы перебрались в общежитие на Лермонтовский проспект и очень быстро (появился опыт!) отремонтировали и это помещение. Впоследствии туда поселили педагогов, лишившихся жилья. Все было прекрасно! Мы ждали возвращения консерватории. П. А. довольно часто появлялся в Ленинграде. Ему очень хотелось скорее вернуться в родные стены. И вот в 1944 году, 22 сентября, появился долгожданный эшелон из Ташкента. Мы на грузовике гонялись за профессурой, грузили вещи, усаживали хозяев вещей, развозили их по домам. Все было здорово организовано. П. А. был доволен нашей работой. Он очень тепло относился ко всем, кто не увиливал от дел, а трудился везде, куда не пошлют. Нашу бригаду он представил к награде «За доблестный труд в дни войны» (эта реликвия хранится бережно и с любовью!) и порадовал подарками. Ленинград бурлил, кипел. Людей на улицах стало много. Постепенно консерваторию заполнил народ. Начались интенсивные занятия, стала работать консерваторская библиотека. Тем, кто участвовал в восстановлении консерватории, П. А. разрешил жить в здании, на самом верху (раньше там размещался обслуживающий персонал). Мы откуда-то стащили пианино, стол, шкаф, стулья, и началась наша ленинградская жизнь. Однажды в белую ночь мы вышли из консерватории, побродить. Город еще спал. У Казанского собора стоял милиционер в белой форме, оглядывая здания, небо. Он улыбался – видимо стряхивал воспоминания о блокаде. Увидев молодых смеющихся ребят, он заулыбался еще больше. Мы побросали ноты прямо на панель, окружили его и устроили, взявшись за руки, хоровод. Мы пели и плясали вокруг него, а он смеялся до слез. Когда мы вошли в раж, он сказал: «Ребята, ведь я на посту!...» Другой летней ночью мне кто-то сказал, что из Москвы в Ленинград приехал и будет играть пианист, недавно закончивший консерваторию: «Такой пианист, такой пианист!!!» В общем, пианистом оказался молодой С. Т. Рихтер. Помню своего первого учителя по композиции М. О. Штейнберга. Удивительной доброты, огромной культуры человек. Он предложил ученикам своего класса (кто захочет) поработать в Петропавловской крепости. Работа заключалась в том, чтобы подобрать и сыграть на колоколах гимн Советского Союза. Был инженер, который всем этим руководил. Во время войны купол Исаакиевского собора и шпиль Петропавловки были выкрашены в серый цвет (чтобы не сияли золотом). В частности, Петропавловский шпиль красила женщина (запамятовала фамилию). Наш инженер предоставил нам редкую возможность залезть внутрь шпиля. В начале – преодолели лестницу, потом лезли по конструкциям, добрались до маленькой площадки и выглянули в окошко. Снизу нам кричал инженер: «Вот, из этого окошка вылезала эта героическая женщина и красила шпиль…». Я выглянула, стоя на коленях на маленькой площадке, и увидела, как раскачивается шпиль, укрепленный тросами, которые мы с земли никогда не видели. Стало жутко… Насмотревшись, поудивлявшись, ребята спустились вниз, но я застряла на площадке: страх обуял. Не помню, как меня извлекли оттуда. Гимн мы сыграли в присутствии М. О. Штейнберга, и на этом наша работа была окончена. По ходатайству М. О. Штейнберга нас пускали на все репетиции и премьеры 8-й, 9-й, 10-й симфоний Шостаковича. Наблюдая за Е. А. Мравинским, я теперь очень хорошо понимаю, каким образом он добился у филармонического оркестра такого строя. Ведь этот оркестр, первый состав, заслуженный коллектив, на сегодняшний день – лучший в Советском Союзе. Довольно часто из Москвы приезжал Г. Нейгауз. Он давал открытые уроки в Малом зале. Было очень интересно и торжественно на встречах с таким необыкновенным, прекрасным музыкантом. Приезжала к нам из Москвы и профессор М. Юдина. Она также играла и давала открытые уроки. Помню День Победы, всеобщее ликование людей! Наши солдаты шли через весь город. Мы стояли у консерватории. Хор и оркестр Кировского театра расположились у левого крыла здания с колоколами. Они пели хор «Славься!» (из «Жизни за царя» М. Глинки). Солдаты шли усталые, и каждому человеку хотелось не только посмотреть, но и дотронуться или обнять солдата, столько вынесшего на своих плечах. Я уже говорила о том, что война – явление многоликое, страшное. Кончилось напряжение тех тяжелых лет, когда фашисты истязали наш народ, топтали нашу землю. Многие из нас не спали почти три года, занимаясь ночами. Наступила реакция. Кое-кто из нас заболел, в том числе и я. Год я не занималась и жила в Москве у брата, который к тому времени вернулся с войны и забрал меня к себе». ˂…˃